<<
>>

ДОЧКИ-МАТЕРИ

Когда Стелла Филипповна вошла в кабинет — нарумяненная, с высокой прической в стиле 50-х годов, с каракулевой муфтой в руках, — невольно подумалось о ее возрасте. Словно читая мои мысли, Стелла Филипповна на­чала беседу именно с того, о чем обычно женщины говорить избегают.

— Мне 65 лет. Я на пенсии. Недавно вот, полгода примерно, вышла замуж.

Я спокойно и внимательно смотрел на клиентку. Интеллигентное лицо, ис­кусно подкрашенные волосы, добротная, со вкусом подобранная одежда, красивые и ухоженные руки с изысканным маникюром. Шестидесяти пяти лет этой даме никак нельзя было дать. Даже едва заметная полнота шла ей, подчеркивая женственность и свежесть кожи лица.

— Не скажешь, что вам шестьдесят пять, — не удержался я от компли­мента.

— Благодарю вас. Я знаю, — спокойно и по-деловому ответила Стелла Фи­липповна.

— Так вот, я продолжаю, — чувствовалось что она знает себе цену, при­выкла повелевать и не склонна к лишним разговорам и сентиментальнос­тям. — Полгода тому я вышла замуж.

Вторично за своего первого супруга, с которым мы развелись около тридцати лет назад. К вам у меня вот какое дело... Видите ли, он у меня вызывает такое раздражение, что временами я готова его... — она помолчала, но пальцы рук слегка сжались, очевидно рефлекторно. В этот момент мы оба, вероятно, подумали о том, какого сло­ва она не произнесла.

— Понимаете, меня раздражает в нем все: выражение лица, походка, жес­ты, то, как он выдавливает пасту из тюбика, как говорит, ест... Вы понимае­те — все! Иногда это раздражение настолько переполняет меня, что я чув­ствую: не могу идти домой. Ну просто ноги не идут, как вспомню, что он дома, — и все. К тому же он курит. Но это все эмоции. Дело же в том, что мне необходимо с ним жить. Он любит меня. А я — я материально обеспе­чена благодаря нашему браку — и, как говорится, дай Бог! К тому же у нас есть дочь, наша с ним.

Таким образом, я пришла к вам как заказчица. Мой заказ вот какой: сделайте со мной, ради Бога, что-нибудь такое, чтоб он по крайней мере меня не раздражал. Чтобы я могла спокойно, понимаете, со­вершенно спокойно, индифферентно к нему относиться. Короче говоря, чтобы я могла позволить себе сосуществовать с этим человеком.

Она помолчала.

— Я бы не хотела вдаваться в подробности, это мое личное дело, зачем мне нужен этот брак. Я все обдумала. Знающие люди посоветовали обратиться к вам. И вот я пришла. Я знаю что такая психологическая операция — дело не дешевое. Поверьте, деньги для меня значения не имеют, — ее губы дрогнули. И после небольшой паузы она завершила монолог:

— Главное — сделать дело. Ну, что скажете? — она взглянула на меня оценивающим взглядом темных глаз и нервно стиснула пальцы. — Не буду вам рассказывать, к кому я обращалась. Повторяю, это и мое личное дело. Но должна вам сразу же сказать: гипноз меня не берет.

Она поднялась с кресла и подошла к окну. Энергичная, целеустремленная. Раньше, особенно весной и летом, когда окно в моем кабинете было рас­творено и кто-нибудь из клиентов внезапно подходил к нему, я поневоле подхватывался с места, сердце начинало стучать. Иногда даже нарочно закрывал окно. Все же девятый этаж. В конце концов попросил столяра сделать так, чтобы створка окна открывалась лишь на четверть оконницы.

И сейчас я просто проводил взглядом Стеллу Филипповну. Она некоторое время оглядывала предзимний город, который уже начал погружаться в ранние декабрьские сумерки, потом, глубоко вздохнув, повернулась ко мне и снова взглянула на меня. В ее глазах стояли слезы.

Я предложил клиентке сесть и задумался. Проблематика психологической помощи предстала сейчас передо мной во всей ее многосложности и глу­бине. Вспомнились мудрые слова моего московского коллеги и друга, тон­кого психолога и психотерапевта Федора Василюка о том, что психолог — вовсе не специалист по житейским ситуациям. Больше того, психолог-пси­хотерапевт должен уметь подчинять непосредственные этические и эмоци­ональные реакции профессиональным установкам, а не потакать любым желаниям клиентов, поскольку за формулировками просьб, суждений, при­тязаний могут таиться неведомые неосознанные факторы, не только не по­лезные, но и просто вредные и опасные и для клиента, и для его близких.

Вот и теперь: одно дело — то, что говорит Стелла Филипповна. Другое — то, что она думает. А совсем иное — что она при этом чувствует. И уж вов­се неясное дело — неосознаваемые желания, мотивы, влечения и потаен­ные смыслы. Было над чем задуматься. Ведь моя профессиональная компе­тентность, между прочим, предполагает в том числе и умение избегать вовлечения в неоговариваемые психологические игры клиентов, потака­ния их манипуляциям с другими людьми и с самими собой. Просто услы­шать сказанное и понять его подлинный смысл — не одно и то же. Так же как понять, что говорит человек — далеко не всегда тождественно понима­нию самого человека в его сущности, то ли выраженной, то ли скрытой за произнесенными словами.

Все обдумав, я вынужден был сказать самому себе, что не вполне понимал клиентку. Я видел, чувствовал, осознавал, что ей плохо. Что она по-своему страдает, но мне было непонятно, ради чего она обрекала себя, как мне по­казалось, совершенно сознательно, на все эти мучения — неужели только ради денег? Непонятно. А ведь подлинные мотивы очень часто скрывают в себе движущие силы переживаний.

Глядя клиентке прямо в глаза, я честно сознался:

— Боюсь, я вас не вполне понял. Вот что я от вас услышал: вы хотите жить с человеком, которого вы не хотите. Это так?

Стелла Филипповна ответила вопросом.

— Прошу прощения, сколько вам лет?

Я оставался совершенно серьезным:

— Вы считаете меня недостаточно взрослым для обсуждения жизненно важных вопросов?

Стелла Филипповна некоторое время о чем-то размышляла. Затем сказала:

— Хорошо. Попытаюсь быть более откровенной.

Я кивнул головой в знак понимания и согласия.

— Не знаю, с чего начать, — дама явно колебалась.

В такие минуты следует поддержать клиента в его стремлении быть откры­тым с самим собой. И весьма немаловажно при этом делать акцент на том, что в установлении честных, бескомпромиссных отношений с самим собой не может быть никакого принуждения, никакого давления. Мне думается, важно помочь клиенту осознать одну простую вещь: наиболее полезной личностной позицией в подобных ситуациях может явиться позиция свиде­теля.

Именно так: не прокурора и не адвоката, а свидетеля. Возможно, сви­детель и не всегда ясно понимает, что происходит у него на глазах. Ведь истинные причины и смысл событий могут быть скрыты. Но и просто уви­деть, так сказать, открытыми глазами, что происходит, да еще и описать это как можно точнее — очень и очень немало для того, чтобы потом, отстра­нившись от непосредственного созерцания событий, уяснить их динамику, разглядеть то, что скрыто за внешними эффектами, и, возможно, составить представление о возможных движущих причинах событий.

Ощущая и понимая борьбу мотивов клиентки и в то же время пытаясь по­мочь ей избежать ненужного обострения защитных механизмов сопротив­ления, которые именно на начальных этапах консультативной и психоте­рапевтической работы могут весьма осложнить ее течение, я высказался примерно так:

— Стелла Филипповна, поскольку с первого взгляда почти никогда невоз­можно определить, что в самом деле главное, что менее важно, а что, в сущности, совсем неважно, не имеет никакого значения, с чего именно вы начнете. Это как распутывание клубка. Вначале ведь совершенно неважно, за какую ниточку потянешь. Это потом уже проясняется, что к чему.

Клиентка благодарно улыбнулась.

— Ладно. Тогда я и начну с того, что очень не люблю вязать. Хотя вяжу прекрасно. Это у меня с детства. От мамы. Кстати, мама моя была, все это, конечно, до революции еще происходило, да... Так вот, мама была одной из лучших портних в Киеве. Как тогда говорили, модисток. Своей мастерской у нее не было, но люди знали, какой она была мастерицей и приносили ей заказы на дом. А мама не только на удивление чудесно шила, по самым модным тогда выкройкам, — тогда ведь, кстати, пошить платье было совсем не то, что теперь. Очень сложные модели — выточки разные, всякие там сборки, манжеты... Она также прекрасно вязала. Я помню ее "Зингер", до­революционные журналы мод, тончайшие, просто удивительные кружева, которые она вязала. Потом, после гражданской войны, когда я уже роди­лась, — а я у мамы была четвертой дочерью, — мама, конечно, не могла уже работать, как раньше.

Сами понимаете, советская власть, дом отобрали, оставили комнату и кухню. Один ребенок умер от тифа, другая сестра в го­лод погибла. А там — отца забрали...

Но я знаю одно: выжили мы только благодаря маме. На ее иголочке. Не на тех фабричных заработках и пайках, что иногда давали ей, а на ее бессон­ных ночах, на воспаленных от постоянного напряжения глазах мы выжи­ли. Стрекотание ее "Зингера" я помню и в тридцать третьем году, и в трид­цать седьмом, и в сорок третьем. Да что говорить! Войну пережили благо­даря маме. Золотые руки, золотая душа!

Стелла Филипповна вздохнула. Время продолжало свой неумолимый бег, и мы договорились с ней таким образом: она будет приходить ко мне трижды в неделю на полтора часа на протяжении месяца. За это время мы попыта­емся сориентироваться в том, что происходит с ней, и принять решение о возможных перспективах курса психотерапии.

Уже первая беседа показала, что в сложном переплетении чувств, мотивов, отношений, семейных и внесемейных связей, в которые была погружена клиентка, невозможно было разобраться не то что за одну, но и, наверное, за добрую дюжину встреч. С каждой минутой, по мере того как длился раз­говор, становилось все яснее и яснее, что здесь необходима длительная психотерапевтическая, точнее — даже реконструктивная, чтобы не ска­зать, психоаналитическая работа.

И такая работа началась. С каждой нашей встречей в Стелле Филипповне происходили едва заметные перемены. Уже остались позади долгие тяже­лые минуты и даже часы напряженного молчания, приступы обиды и не­мотивированной агрессии, слезы беспомощности и отчаяния, недоверия и разочарования. Прошли мы уже и стадию резонерства, когда человек бес­престанно ищет все новые и новые доводы для своих поступков и дей­ствий, и вот где-то в конце нашей одиннадцатой встречи, пока Стелла Фи­липповна уже привычно и как-то запросто сидела в кресле, отвернувшись к окну, а я, как и прежде, расположился у нее за спиной, она промолвила раздумчиво и горько:

— Антон Владимирович, вчера накануне нашей сегодняшней встречи, я полночи не спала.

Думала... О вас. И о себе. Думала: что меня сюда тянет? А ведь тянет. Вы же со мной почти не разговариваете. Да и вообще, я же вас не вижу. Только и того, что здороваемся да прощаемся. Но, знаете, все- таки тянет. Неужто, думала, психология? Да нет, с другой стороны, думаю, не может быть. Глупости вся эта ваша психология. Какая там психология, когда жизнь-то уже прожита. Дожить бы ее еще надо. Дожить бы как-то, потому что и так напрасно прошла. Ни для кого. А потом — додумалась таки. Вы знаете на кого похожи? На первого мужа моего. На того, за кото­рого я самый первый раз замуж вышла. Сорок лет назад он был таким же высоким, спокойным, в очках. Кстати, не курил. Влюбилась я тогда до оду­ри. Без памяти влюбилась. А ведь знаете, как оно бывает: я к нему — он от меня. Я — к нему. Он — от меня. Нет, не избегал, конечно, а так отстра- ненно, как вот вы сейчас со мной. А был он тогда молодым журналистом, стильным таким парнем. Помню, куплю газетку, а там — материал с его фамилией. Сердце так и забьется. Я ведь и сама была девица хоть куда. Итак, мое самолюбие взыграло. Заело просто. "Нет, — думаю, — будешь ты мой, хоть в самой "Правде" печатайся". Не знаю уж, что там такое со мною было тогда, но тянуло к нему, как в водовороте. Сейчас уже мне кажется, после бесед с вами, — так как-то открылось мне, — что, возможно, внешне это было обусловлено тем, что отец у меня был человеком очень интелли­гентным, рассудительным и талантливым. Инженер-железнодорожник. День и ночь на работе. С нами, с детьми, редко удавалось ему побыть. Мы всегда скучали по нему. А меня, как меньшую, он выделял как-то. Теперь- то я уже догадываюсь — какая-то неуловимая тоска по отцу, любовь к

нему, которая не нашла выхода для себя, ведь его арестовали, так и по­гиб — вот это чувство примешивалось к восхищению Михаилом. Я, видите ли, недотрогой была. Считала, что замужество — глупости. А потом смот­рю: одна подруга вышла замуж, другая... Годы-то бегут... Да что говорить! Все это очень сложно. Теперь-то я понимаю... И вот что должна я сама себе сказать: тогда Михаил то ли был, то ли стал для меня воплощением всего мужского в жизни: силы, надежности, рассудительности, ума. Теперь-то я понимаю, что тогда я ощущала себя рядом с ним девчонкой-дочкой, к тому же ревнивой дочкой, с такой боязнью, знаете, именно с боязнью, чтоб он не бросил меня. Ведь я же самая-самая... Смесь детской самоуверенности и женского самолюбия. Кстати... — Стелла Филипповна помолчала, — не ка­жется ли вам, что и сейчас, в наших с вами отношениях происходит нечто весьма похожее, срабатывает тот же механизм притязаний к вам, как и тог­да, в юности... Неужели эти детские переживания... Я имею в виду мои прерванные отношения с отцом... Неужели они могут так впечататься в жизнь и судьбу...

На этот раз мы со Стеллой Филипповной сошлись на том, что наши встречи продлятся еще по крайней мере месяца два, причем по прежнему расписа­нию: четыре раза в неделю. Прощаясь она сказала:

— Чем больше я общаюсь с вами, тем больше мне кажется, что жизнь моя — захватывающий детектив. Куда там Агате Кристи, разве только убийства не хватает, — она невесело улыбнулась, — жаль только, что я так поздно решилась его прочитать.

Между тем, зима мало-помалу стала подаваться, и дыхание весны чувство­валось все заметнее. Вот и в этот день, когда Стелла Филипповна пришла в очередной раз, веселое чириканье воробьев и стук звонких капель с крыш громко и бесцеремонно напоминали о неуничтожимости весны и всего живого, о том, что... Впрочем, о чем только не напоминает чудес­ный предвесенний день.

Когда же я увидел опухшее от слез лицо Стеллы Филипповны, мое настрое­ние резко изменилось.

— Что случилось? — поневоле вырвалось у меня, прежде чем я успел на­строиться на психотерапевтический сеанс.

— Ни... ничего не случилось, — едва сдерживая слезы, не сразу ответила Стелла Филипповна и вдруг разрыдалась так сильно, с таким надрывом и отчаянием, что я едва сдержался, чтоб не броситься к ней с утешениями и с холодной водой в стакане.

За годы психологической практики я выработал привычку к слезам — и обильным женским, и скупым мужским, слезам от обиды, от горя, от отчая­ния и безысходности. Вот только слезы радости слишком уж редкое собы­тие, чтобы к ним привыкнуть. Одно из классических правил психотерапев­тических отношений состоит в том, чтобы не мешать клиенту в процессе эмоционального отреагирования, когда его постигает то, что на профессио­нальном языке именуется "абреакция". Если исстрадавшаяся душа внезап­но обрывает безмолвие холодного отчаяния горячим дождем слез, не сле­дует их сдерживать, они не нуждаются в утешении, точно так же, как не требует утешения первый весенний ливень, первая летняя гроза.

Вот и сейчас было видно, что эти громкие рыдания, от которых все тело вздрагивало, словно из него выходил некий злой дух, а лицо, искаженное вначале страдальческой гримасой, постепенно разглаживалось и приобре­тало совсем иное выражение, по-моему, детской обиды и беспомощности, эти судорожные всхлипывания выполняли важную подспудную работу. Складывалось явственное представление, что именно в этих рыданиях кли­ентка избавлялась от тех тяжелых переживаний, которые изводили ее, ис­кажая поведение и взаимоотношения, вызывая потаенную и явную боль и в ней самой, и у ее близких.

Наконец Стелла Филипповна немного успокоилась и проговорила:

— Это у меня уже третий день так. Как позавчера вечером началось, так и до сих пор. И страшно и стыдно.

Я молчал. Уже привыкшая к моему отстраненному поведению, клиентка продолжала.

— Я ненавижу ее. Горе мне, горе! Что ж такое со мной делается? Из ума выжила совсем, что ли? Но я ее ненавижу. Предательница. Предательница! Я же все отдала ей. Все! Я же замуж ради нее никогда больше не выходила. Я надрывалась на трех работах. И что я имею в конце жизни? Что она его любит больше, чем меня? Вы понимаете, она его любит! Его, который бро­сил меня с ней, когда ей не было и десяти лет. Его, который побежал за чу­жой юбкой. Его, от которого я отказалась даже алименты получать. А ведь тогда, между прочим, алименты были совсем не то, что теперь. Да я даже разговоров о нем избегала...

Лицо Стеллы Филипповны покрылось матовой бледностью. Глаза потемне­ли еще больше и лихорадочно вспыхивали в ответ на какие-то невысказан­ные думы. Какие страсти кипят в душах людей! Какие загадки и тайны кроются в глубинах подсознания!

— Вот, взгляните, — Стелла Филипповна достала из сумочки фотографию и протянула мне.

С фотокарточки на меня смотрели огромные глаза, чарующее выражение которых, таинственное и в то же время с вызовом, притягивало и манило, будто вновь и вновь приглашая продолжить немой диалог, возникавший тотчас же, стоило только вглядеться в фотографию. Тонкий овал лица с правильными чертами, тонкая улыбка... Красота лица захватывала.

— Красивая, правда же? — не то спросила, не то восхитилась Стелла Фи­липповна. — Она. Художница. Суриковское художественное училище в Ле­нинграде закончила. Муж тоже художник. Золотой парень. Внучке уже че­тыре года. А ведь я в ней, в дочке-то, души не чаяла...

В тот раз наша беседа вышла далеко за рамки отведенного времени. Хоро­шо, что она была запланирована в этот день последней. Возможно, я не случайно именно так выбрал для нее время.

Слова клиентки журчали и журчали, неудержимо, как весенний ручей, сво­им пульсирующим ритмом вырисовывая, словно вывязывая причудливые кружева отношений матери с дочерью. И по мере того как длился и длился монолог Стеллы Филипповны, мне, а главное, ей, все яснее и яснее станови­лось, что центр ее бытия — именно дочь и отношения с ней. Дочь, ради ко­торой Стелла Филипповна не поступилась своей гордостью, отказавшись от алиментов, дочь, которую она любила больше жизни, ради которой вторич­но вышла замуж за первого и единственного своего мужа, когда тот овдо­вел, чтоб поддержать ее, дочку же, материально, и то, что вдовец был не просто, как принято говорить, "материально обеспеченным", а попросту бо­гатым (После смерти второй супруги ему досталось значительное наслед­ство). Ведь дочь-то — художница... Пока еще придет то самое признание...

А дочь, как оказалось, всегда любила отца! И не просто любила, а восхища­лась им, обожала его. Да разве это объяснишь! У них, оказывается, были свои тайны, свои особые отношения. Они, оказывается, никогда и не пре­кращали своих отношений и, более того, умудрялись поддерживать их та­ким образом, что занятая на своих работах с утра до вечера Стелла Филип­повна даже догадаться об этом не могла. Да и не в этом дело! Разве же все объяснить словами? Где отыщешь такие слова, чтобы выразить всю мате­ринскую боль, всю женскую обиду, когда Стелла Филипповна вначале даже не то что почувствовала, а скорее необъяснимым образом осознала, что и сам ее повторный брак с прежним мужем устроен именно дочкой. Получи­лось, что там, где она чувствовала себя героиней, она оказалась жертвой. А там, где, как она думала, ее мучило раздражение против мужа, на самом деле проявлялась неосознанная ненависть к дочери, смешанная с ревно­стью к ее отцу и обидой за свои неоцененные жертвоприношения. Именно неосознанная ненависть к собственному ребенку, ненависть, которую не может принять разум, сознание, что эта ненависть, перенесенная вполне объяснимым образом на человека, испортившего ей жизнь, и вызывала столь сильные приступы раздражения, которые, кстати говоря, являются одной из форм агрессии.

Да, осознать свою ненависть к собственному ребенку — задача не из лег­ких. Но иногда это так же необходимо, как бывает необходимо острым скальпелем вскрыть нагноившийся карбункул. Именно для того, чтобы вы­пустить гной, отравляющий весь организм.

Со Стеллой Филипповной у нас было еще несколько встреч... Мы говорили об искусстве быть матерью и об искусстве быть отцом. Говорили о том, что, возможно, жертвенность ее матери передалась Стелле Филипповне, а ее собственная боязнь потерять мужа и в его персоне — вновь обретенного отца — дочери. И дочь сохранила себе отца даже ценой обмана матери. Да и можно ли взвешивать на весах любовь супружескую и любовь материн­скую и отцовскую? Живая жизнь. В какие схемы ее затолкнешь?

Когда Стелла Филипповна прощалась со мной в последний раз, ее глаза смотрели ласково и умиротворенно. Но все же чувствовалась тревога: в движениях рук, в мимолетном подрагивании губ.

Как сложится ее дальнейшая жизнь? Какой выбор сделает она теперь? Мы успели на прощание немножко поговорить о внучке. В начале лета она как раз должна была приехать к бабушке с дедушкой.

Когда мы говорили о внучке, лицо Стеллы Филипповны освещалось нежной и благодарной улыбкой.

<< | >>
Источник: Бондаренко А.Ф.. Психологическая помощь: теория и практика. 2001

Еще по теме ДОЧКИ-МАТЕРИ:

  1. Культ Матери. Что это такое? Какие правила поведения членов семьи предполагает собой Культ Матери? Как это должно проявляться в семье и в обществе?
  2. Материя
  3. Материя
  4. Культ Матери
  5. Любовь к матери
  6. Дух и материя
  7. Дух и материя
  8. Погружение в материю
  9. Дух и материя
  10. Дух и материя
  11. ОБЕЩАНИЕ МАТЕРИ
  12. О могуществе матери
  13. СМЕРТЬ МОЕЙ МАТЕРИ
  14. ИМ НЕОБХОДИМО ОТСТРОИТЬСЯ ОТ СВОЕЙ МАТЕРИ.
  15. Будущие матери
  16. 13.8.1. Музыка Моцарта в утробе матери
  17. Великая Матерь - Макошь
  18. 2. Предчувствие редко обманывает матерей
  19. Статья 117. Умышленное убийство матерью своего новорожденного ребенка