<<
>>

ДОЛГ ЧЕСТИ

На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оценить

как пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память

(лучше сказать: "втер" в нее), хотя пишу об этом впервые.

Тому есть, по

крайней мере, одно объяснение: был тогда неприлично молод и вообще далек от

совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя и

собственного невнятного состояния в прошлом? Так или иначе, предлагаю две

истории. Судьба предоставила мне редкую возможность быть их свидетелем.

Читайте, если есть несколько минут свободного времени.

Начало эпическое: дело было лет тридцать назад. Писательский Дом

творчества "Малеевка", самый разгар летнего сезона. Большой и красивый (по

тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре "седока". В тот год

мне несказанно повезло, я оказался соседом замечательных литераторов:

Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вячеслава Иванова (с ударением на

"а"; кстати, сына "того самого" Всеволода Иванова, который создал

героический "Бронепоезд 14-69").

О моих соседях не без ехидства и зависти

говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной

известности (что было правдой) и любви "Малеевки" со всеми ее окрестностями

(что тоже справедливо). Такая вот получилась рядом со мной команда. А

вскоре, когда кончился срок путевки Иванова-младшего, на его место сели

Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из Киева, и все мы

прекрасно ужились и поместились за тесным столом (Некрасов, если кто не

помнит, написал "В окопах Сталинграда").

Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать о моих замечательных соседях,

посланных мне судьбой?

Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все

звали Комой, и я так звал.

Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким,

доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином;

именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще

заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному,

чтобы завершить портрет моего героя: Кома считался литератором широкого

профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой

"баловался". И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и

рафинированной интеллигентности.

И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем известный

писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленин-града. Он тоже

"герой" моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его

уже нет на этом свете), - зачем тревожить имя человека, неспособного

объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший,

решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При этом

радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а

вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем

произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к

Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову

вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точное,

но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил

руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: "Извините, я не могу

подать вам руки". И тут же сел за стол: "прием окончен". Ленинградец

оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его

в "Малеевке" не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен,

что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение

приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.

Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был

преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное

недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику.

Поймав этот,

неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендряков одними губами беззвучно,

сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".

Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, принявшие

обет молчания.

А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в

другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина

семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писателей. Только что

завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в

надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в

ней. Рядом - любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст и

болезни безжалостно пропалывают человеческое поголовье), который был

известен своей способностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом

никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он

казался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же

"Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем

улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")

Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: "Ты его

вычеркнул?" Кем был "он", все мы знали без лишних слов. И молча, делая

лаконичный жест рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который

сейчас изображу так: "кгх!". Вот этот звук и сопровождал мое "харакири" по

собственному горлу. И тут черт дернул меня спросить миролюбивого друга: "А

ты?" Он не только "кгх"-рыкнул, но еще добавил вслух: "Эту стерву". И

оглянулся: прямо за ним стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и

все остальные), какие гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не

называю конкретных фамилий не только из-за того, что моих героев нет на

свете, а потому еще, что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное,

которое обычно преподносят "с именами наперевес".)

На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега

осклабился, изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил ему в

рот халву.

Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной

физиономией и выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой

учитель и друг! А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный

российский поцелуй "губ в губы". Вновь получилось "доброе утро", сказанное

вечером. На всех - воистину! - не угодишь. Тем более что не всегда

усмотришь, кто за кем стоит в очереди - то ли за пальто, то ли за

должностью, то ли за благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон:

обмишурился.

Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи и проводы наших

высокопоставленных мужей да еще с поцелуями, всегда вспоминаю своего

всеядного милого друга с его любимой "стервой".

Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.

Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас много, а

честь - одна.

Век. 1999, 30 июля

Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя я не уверен, что

всех читателей он приведет в состояние безудержного смеха. Зато появился

повод улыбнуться (увы, с горечью): наш плотоядный период жизни изобрел

очередной журналистский жанр, скоро вошедший в моду (особенно в

правоохранительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте,

хоть смейтесь, но мы стали говорить в газетах и вещать по радио и

телевидению "обвинительные заключения", связанные с конкретными именами и

фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность прежде

всего защищать людей. К кому еще, пройдя все официальные инстанции,

обращается народ с просьбой помочь найти справедливость и защиту от

произвола? К нам, журналистам, идут люди.

Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде" процветал некий

"обличитель" (правда, не в штате), исправно приносил и публиковал

простенькие материалы с нехитрым содержанием. Например: возле книжного

магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими книгами.

Среди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще

с расшифровкой: кто, где-кем работает.

И вся статья почему-то называлась в

редакции "фельетоном".

Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки

осмыслить явление, ответить на традиционные журналистские вопросы: "почему"

и "что делать": только всепоглощающее желание дать (кому?!) "адресок"

виновного (без суда и следствия), но установленного самолично журналистом.

Пруд пруди таких озвученных и пропечатанных "героев". Не нуждающихся в

доказательствах при обнародовании.

Наши собратья-журналисты готовы работать вдохновенно, не боясь

ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и

достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего

брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно

расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.

А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли

испытать свою судьбу не в журналистике, а в специальных службах (вы

понимаете, что я имею в виду?), при чем тут журналистика? Эти профессии

действительно родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск равен, но

зачем хорошему сыщику называть себя журналистом, а журналисту -

разоблачителем? Функции, говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой

профессии - свои. Мы и прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и

не два!) ее тронуть.

А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.

<< | >>
Источник: Валерий Аграновский. Вторая древнейшая. Беседы о журналистике. 2000

Еще по теме ДОЛГ ЧЕСТИ:

  1. § 16. Права на надлежащие условия формирования чести, достоинства, деловой репутации и профессиональной чести (п. 1755-1763)
  2. Долг
  3. Управленческий (командирский) долг
  4. Фактор чести и достоинства
  5. Статья 297. Право на уважение достоинства и чести
  6. Глава 19. ISFJ «Четко и добросовестно выполнять долг...»
  7. БРАТЬ ДЕНЬГИ В ДОЛГ ИНОГДА ПОЛЕЗНО
  8. Профессиональный долг работника телевидения
  9. Статья 544. Право должника, который исполнил солидарный долг, на обратное требование
  10. Право ребенка на охрану чести и достоинства личности