<<
>>

В.В. Розанов. Из «Уединенного»

Малую травку родить — труднее, чем разрушить каменный дом.

Из «сердца горестных замет»: за много лет литературной деятельности я замечал, видел, наблюдал из приходорасходной книжки (по изданиям), по «отзывам печати», что едва напишешь что-нибудь насмешливое, злое, разрушающее, убивающее, — как все люди жадно хватаются за книгу, статью.

— «И пошло и пошло»... Но с какою бы любовью, от какого бы чистого сердца вы ни написали книгу или статью с положительным содержанием, — это лежит мертво, и никто не даст себе труда даже развернуть статью, разрезать брошюру, книгу.

«Не хочется» — здесь: «скучно, надоело».

Да что «надоело»-то? Ведь вы не читали?

«Все равно — надоело. Заранее знаем»…

«Бежим. Ловим. Благодарим», — там.

Да за что «благодарите»-то? Ведь пало и задавило, или падает и задавит?

«Все равно... Весело. Веселее жить». — Любят люди пожар. Любят цирк. Охоту. Даже когда кто-нибудь тонет — в сущности, любят смотреть: сбегаются.

Вот в чем дело.

И литература сделалась мне противна.

(за нумизматикой)

————————————

Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства — было преступлением, граничащим со злодеянием. К Чернышевскому я всегда прикидывал не те мерки: мыслителя, писателя… даже по-литика… Тут везде он ничего особенного собою не представляет, а иногда представ-ляет смешное и претенциозное. Не в этом дело: но в том, что с самого Петра (1-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила и каждый шаг обвеян «заботой об отечестве». […] Каким образом наш вялый, безжиз-ненный, не знающий, где найти «энергий» и «работников», государственный механизм не воспользовался этой «паровой машиной» или вернее «электрическим двигателем» — непостижимо. […] Такие лица рождаются веками: и бросить ее в снег и глушь, в ели и болото...

это... это черт знает что такое

[…] В сущности, он был как государственный деятель (общественно-государственный) выше и Сперанского, и кого-либо из «екатерининских орлов», и бравурного Пестеля, и нелепого Бакунина, и тщеславного Герцена. Он был действительно solo. Нелепое положение полного практического бессилия выбросило его в литературу, публицистику, философствующие оттенки, и даже в беллетристику: где, не имея никакого собственно к этому призвания (тишина, созерцательность), он переломал все стулья, разбил столы, испачкал жилые удобные комнаты и, вообще, совершил «нигилизм» и ничего иного совершить не мог... Это — Дизраэли, которого так и не допустили бы пойти дальше «романиста», или Бисмарк, которого за дуэли со студентами обрекли бы на всю жизнь «драться на рапирах» и «запретили куда-нибудь принимать на службу». Черт знает что: рок, судьба, и не столько его, сколько России.

Но и он же: не сумел «сжать в кулак» своего нигилизма и семинарщины. Для народа. Для бескровных, безлошадных мужиков.

Поразительно: ведь это — прямой путь до Цусимы. Еще поразительнее, что с выходом его в практику — мы не имели бы и теоретического нигилизма. В одной этой действительно замечательной биографии мы подошли к Древу Жизни: но — взяли да и срубили его. Срубили, «чтобы ободрать на лапти» Обломову… (за нумизматикой)

————————————

В террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, — и притом с оттенком «на неделе семь пятниц», без всякой неискренности. Есть вещи в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны так, и с другой — иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. «Бог взял концы вещей и связал в узел — не развязываемый». Распутать невозможно, а разрубить — все умрет… (за нумизматикой, 1909 г.)

————————————

….А голодные так голодны, и все-таки революция права. Но она права не идеологически, а как натиск, как воля, как отчаяние…

————————————

Что такое Бог для меня?..

Боюсь ли я Его? Нисколько. Что Он накажет? Нет. Что Он даст будущую жизнь? Нет. Что Он меня питает? Нет. Что через Него существую, создан? Нет.

Так что же Он такое для меня?

Моя вечная грусть и радость. Особенная, ни к чему не относящаяся?

Так не есть ли Бог «мое настроение»?

Я люблю того, кто заставляет меня грустить и радоваться, кто со мной говорит; меня упрекает, меня утешает.

Это Кто-то. Это — Лицо. Бог для меня всегда «он». Или «ты» — всегда близок.

Мой Бог — особенный. Это только мой Бог; и еще ничей. Если еще «чей-нибудь» — то этого я не знаю и не интересуюсь…

————————————

Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает.

Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения. Аномалия. (за нумизматикой)

————————————

Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: «А какое вам дело до того, что я в точности думаю», «чем я обязан говорить свои настоящие мысли». Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, не снимаемою, не раздираемою. «До этой занавески никто не смеет коснуться». Там я жил; там, с собою, был правдив... А что говорил «по сю сторону занавески», — до правды этого, мне казалось, никому дела нет. «Я должен говорить полезное». «Ваша критика про-стирается только на то, пользу ли я говорю», «да и то условно: если вред — то не при-нимайте». Мой афоризм в 35 лет: «Я пишу не на гербовой бумаге» (то есть всегда можете разорвать).

Если тем не менее я в большинстве (даже всегда, мне кажется) писал искренно, то это не по любви к правде, которой у меня не только не было, но «и представить себе не мог», — а по небрежности. Небрежность мой отрицательный пафос. Солгать — для чего надо еще «выдумывать» и «сводить концы с концами», «строить» — труднее, чем «сказать то, что есть». И я просто «клал на бумагу, что есть»: что и образует всю мою правдивость. Она натуральная, но она не нравственная…

————————————

Печать — это пулемет, из которого стреляет идиотический унтер. И скольких Дон-Кихотов он перестреляет, пока они доберутся до него. Да и вовсе не доберутся никогда.

Finis и могила. (16 декабря 1911 г.)

<< | >>
Источник: Г.С. Лапшина. История отечественной журналистики XIX – начала XX века. 2003

Еще по теме В.В. Розанов. Из «Уединенного»:

  1. А) ВНЕШНЕЕ УЕДИНЕНИЕ
  2. Сила уединения
  3. Б) ВНУТРЕННЕЕ УЕДИНЕНИЕ
  4. В.В. РОЗАНОВ (1856—1919)
  5. В.В. Розанов. Из цикла «Эмбрионы»
  6. В.В. Розанов. Из статьи «Декаденты»
  7. В.В. Розанов. Из статьи «“Бабы” Малявина»
  8. В.В. Розанов. Почему мы отказываемся от «наследства 60—70-х годов»?
  9. В.В. Розанов. В чем главный недостаток «наследства 60—70-х годов»?
  10. В.В. Розанов. Из статьи «Три момента в развитии русской критики»
  11. В.В. Розанов. Из статьи «Русские исторические портреты на выставке в Таврическом дворце»
  12. 4-й дом:
  13. Сосредоточиваясь из-за обиды на негативном” мы упускаем другие возможности давать и получать взамен.
  14. ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ
  15. Межличностные отношения.