<<
>>

В.Г. Короленко. Хроника внутренней жизни

9 января в Петербурге

I

Бывают дни и бывают события, в которых, как в фокусе, сосредоточивается значение самых глубоких сторон данной исто­рической минуты. Разгадать их — значит найти верное направление для самых, быть может, определяющих шагов ближайшего будущего.

Не разгадать, ответить слишком спешно и неправильно — значит дать ошибочный ответ на роковую загадку сфинкса. А ведь такой ответ, если верить мудрецам древних, — значит возмож­ность гибели.

Таково, по нашему глубокому убеждению, значение январ­ских событий в Петербурге...

В одном рассказе нашего гениального писателя Л.Н. Толстого («Казаки») есть образ, очень идущий к нашему теперешнему на­строению. Герой его едет степными дорогами на почтовых по на­правлению к Кавказу. Где-то вдали его ждут Кавказские горы, о которых он, житель равнин, слышал так много шаблонных отзы­вов, что ему, скептику, начинает казаться, что никаких, в сущ­ности, гор, способных вызвать такие впечатления, совсем нет на свете... Всюду та же ровная степь, томительная и скучная, с одно­образным и бедным простором и с туманною мглою...

А если по­явятся неровности, то... Только для подтверждения старой истины, что ничего в сущности резко отступающего от этой плоской равнины и быть не может...

Читатель помнит, наверное, то ощущение резкого нервного подъема, можно сказать, пожалуй, удара по нервам, который пришлось пережить толстовскому герою, когда, проснувшись на­утро, он увидел, что дорога его, еще бегущая по степи, уже упи­рается вдали в необычайно изломанные очертания горных гро­мад... И дальше все время его впечатления уже расстилаются у их подножия. Он продолжает вспоминать свое прошлое, столицу, знакомых, а в душе все стоит один припев... «А горы!»... Читатель помнит, вероятно, и впечатление этого припева, шероховатого, резкого, не укладывающегося ни в какой ритм остальных ощуще­ний, которым Толстой выразил смущенное состояние духа свое­го равнинного жителя...

«А горы!»

Предо мной все время, все эти дни и в ту минуту, когда я пишу эти строки, стоит неотвязно этот образ гениального худож­ника... И мне кажется, что теперь все впечатления от нашего «об­щественного дня» так же расстилаются у подножия чего-то не­обычайного, большого, мрачного, встающего туманной грома­дой угрюмых диссонансов над равнинами нашей жизни... И над всем — над отставками и переменами министров, над известия­ми с театра войны, над «предначертаниями» комитета министров — высится этот угрюмый фон, залегая в душе неотвязным припе­вом... «А девятое января 1905 года»...

Да, это девятое января поднялось над однообразием нашей «равнинной истории», над ее буераками и оврагами, над холми­ками «доверия» и извилинами бюрократической реакции — как первый крутой излом нашего горизонта, за которым, быть мо­жет, в загадочном тумане уже рисуются другие — и выше, и об­рывистее, и круче...

И невольно взгляд приковывается к этому явлению с есте­ственным желанием — разглядеть, определить очертания, найти перевалы и дороги.

II

Но разглядеть нелегко...

Так уж сложились традиции и привычки нашей жизни, что как только в ней появляется что-нибудь значительное, что-ни­будь с необычайным и, быть может, угрожающим значением, то первым и самым насущным лозунгом дня провозглашается молчание вместо свободного обсуждения, освещения и критики...

Прошло около двух недель, и мы не имеем еще ни полной картины рокового события, ни его размеров. Пока у нас есть лишь официальное сообщение первых дней — уже по своей спешности страдающее неполнотой, односторонностью и, конечно, неиз­бежным пристрастием — и несколько отрывочных дополнений того же происхождения...

Из этого сообщения мы узнаем прежде всего, что «в Петер­бурге, в начале 1904 года, по ходатайству нескольких рабочих фабрик и заводов был учрежден устав «С. Петербургского Обще­ства фабричных и заводских рабочих», имевшего целью удовлетворение их духовных и умственных интересов и отвлечение рабо­чих от преступной пропаганды».

В последней фразе курсив принадлежит нам, и мы позволим себе остановиться на ее значении. Итак, фабричное общество было основано, кроме обычных органических потребностей рабочей среды, еще со специально политической целью; другими слова­ми, органические потребности рабочей среды и естественное стремление к их удовлетворению отдавались под особое воздей­ствие бюрократически-политического начала и должны были слу­жить также и полицейским целям. Этот опыт уже не первый, из многих других правительственных сообщений, появившихся в разное время, мы знаем о такой же попытке в Москве и других городах. Особенно ярко последствия такого сочетания проявились, как всем известно, два года назад в Одессе, и в газетах среди арестованных за «беспорядки» лиц значились имена людей, до тех пор несомненно пользовавшихся поощрением и покровительством официальных сфер. В этом, очевидно, есть нечто знаменательное, на что в то время не было обращено достаточного внимания. Пресса пыталась отметить эту черту и ее значение, чреватое многими неожиданностями для обеих сторон, но, разумеется, не она виновата в скудости и неполноте этого освещения...

Теперь эту любопытную черту мы встречаем в самом начале официального сообщения. При этом мы вспоминаем невольно, как еще недавно «Московские ведомости», а за ними «Свет» и «Гражданин» радостно оповещали о возникновении благонаме­ренных рабочих организаций, инициаторы которых встречали радушный прием в тех самых сферах, которые незадолго отрица­ли само существование рабочего вопроса и возлагали все упова­ния на добровольное патриархально-отеческое попечение гг. фаб­рикантов...

Но рабочая среда — не кружок этих «инициаторов», которые по недоразумению говорили от ее имени и давали радужные обе­щания, и «рабочий вопрос» — не мелкая служебная подробность той или другой полицейской политики. Для рабочей среды, в пер­вые минуты, быть может, искренно увлеченной заманчивыми перспективами, это — не игра и не праздничная феерия, а самый насущный жизненный вопрос, к решению которого она стремит­ся с суровой правдивостью и понятным нетерпением.

И вот, вся­кий раз, когда дело от эффектных демонстраций... переходит к общим наболевшим вопросам рабочей жизни, тотчас же вскры­вается внутренний разлад неестественного союза: рабочая масса требует исполнения обещаний и заметного реального изменения условий своего существования. В этом ее главная и единственная цель. Но цель «союзной» администрации совсем другая. Центр тя­жести «общего дела» она видит лишь в эффектных доказатель­ствах массовой покорности и доверчивого «упования»... И когда эти доказательства даны, возможно даже с примесью некоторых угроз по адресу «либеральной части общества», то администра­тивный союзник склонен считать свою задачу исполненной...

И очень скоро феерия переходит в трагедию, и вместо громов бутафорских над сценой начинают раздаваться раскаты настоя­щей грозы...

III

Обращаемся к дальнейшему наложению событий.

Итак, одною из целей общества являлась «борьба с крамолой». По-видимому, дело начиналось при хороших предзнаменовани­ях, так как во главе новой организации стало духовное лицо, свя­щенник о. Георгий Гапон с самыми лучшими рекомендациями.

Мы позволим себе несколько остановиться на этой замеча­тельной личности, которая теперь выставляется одними как настоящее исчадие ада, у других, быть может, вызывает мисти­ческое удивление. Нет сомнения, что и то, и другое далеко от истины. Священник Гапон является лишь одним из тех «провин­циальных людей», которые порой в бурные периоды как-то вдруг обнаруживаются на поверхности общественной жизни. Все их зна­чение в том, что и их личные добродетели, и их недостатки, во­обще все стороны их личности совпадают по тону с господствую­щим настроением среды, усиливая это настроение, как резона­торы усиливают звуки...

Газеты дают о нем следующие сведения. Уроженец Полтав­ской губернии, местечка Велики, Кобелякского уезда, о. Георгий Гапон родился в простой семье украинского казака. Поступив в полтавскую семинарию, окончил в ней курс не без некоторых отклонений. Страстная, импульсивная натура и склонность к ше­роховатой несдержанности, правдивости создавали ему много затруднений, и он был исключен.

Но затем, по-видимому, он пережил столь же порывистые приступы смирения, которое при­влекли к нему благосклонное покровительство покойного ныне полтавского епископа Иллариона. Он был опять принят в семи­нарию, где благодаря незаурядным способностям блестяще окон­чил курс. Вероятно, в период увольнения Георгий Гапон для за­работка участвовал в статистических работах земского бюро, но это было недолго, и, кажется, прочной связи с так называемой «интеллигентной средой» у этого своеобразного человека не завя­залось. Затем благодаря протекции епископа Иллариона по окон­чании семинарии и после женитьбы о. Гапон получил место в кладбищенской церкви. Смерть любимой жены вызвала новый поворот в его жизни. Он решил сначала поступить в монахи, но потом определился в духовную академию.

Здесь, в столице, он опять обратил на себя внимание в выс­ших духовных сферах, получил место священника в пересыльной тюрьме и, наконец, был избран и утвержден председателем но­вого общества рабочих с его двойственной задачей и со всеми вскрывшимися впоследствии противоречиями разнородных стрем­лений его «учредителей»...

Нет ничего легче, как окрашивать человека каким-нибудь од­ним простым и слишком определенным цветом, и мы слишком часто прибегаем к таким одноцветным квалификациям, как «зло­дей, лицемер и крамольник». Но как на примере внешней войны мы видим, что априорные патриотические квалификации про­тивника оказались совершенно негодными к употреблению и к руководству, так и в осложнениях внутренних полезнее искать истину, чем успокаиваться на лубочных шаблонах. Несомненно, что фигура священника Гапона, метавшегося в странных порывах между семинарскими мятежами и покаяниями, из статистики переходившая к алтарю и от алтаря на площадь, представляет психологию необыкновенно сложную и не укладывающуюся в простые клички.

И именно двойственный характер того «рабочего движения», о котором мы говорили выше, является наиболее подходящей атмосферой для расцвета подобных натур: здесь является простор одновременно и для гуманных стремлений, удовлетворяющих порывам неуравновешенной филантропии бывшего семинарско­го строптивца, и для его смирения, ведущего «к благополучию масс» путями, предначертанными светским начальствам с благословения начальства духовного.

По-видимому, здесь находят при­мирение все стороны неустойчивой натуры, и вдобавок она на­чинает еще дышать атмосферой каких-то таинственных стремле­ний того великого целого, которое носит название человеческой толпы и живет особенною коллективною жизнью.

Нет необходимости непременно отрицать искренность перво­начальных намерений, чтобы понять конечные противоречия, залог которых лежал уже в недрах самой организации... Эти про­тиворечия вскрылись, и бурная натура довершила остальное. Св. Гапон стал отголоском широкого массового движения — увлекаю­щий массу и сам ею увлеченный...

IV

«По мере своего распространения, — говорило далее офици­альное сообщение, — на все фабричные районы Петербурга об­щество стало заниматься обсуждением существовавшего на от­дельных фабриках и заводах отношения между рабочими и хозяевами, а затем, в декабре минувшего года, побудило рабочих Путиловского завода вмешаться в вопрос об увольнении с завода четверых рабочих...». Их этого краткого изложения мы не можем, разумеется, судить о всей деятельности общества и о том предварительном брожении в его среде, которое привело к началу ста­чек. Мы видим только, что общество рабочих приступает к обсуж­дению вопросов рабочей жизни, то есть именно тех вопросов, для которых оно и основано. Долгая, трудная и обширная практи­ка таких обществ за границей показывает, с какими сложными запутанностями приходится иметь дело рабочим и организациям и какие учреждения способны поставить эти вопросы на нейтральную почву, на которой ведется подсчет взаимно перепутав­шихся интересов. При этом бывают случаи, когда уступают рабо­чие, и бывает, наоборот, что уступают фабриканты... Наша прак­тика, по общим причинам и по общим свойствам нашего уклада, особенно бедна такими формами, которые создавали бы нейт­ральную почву для разумных соглашений под авторитетной эги­дой прочной законности, обязательная сила которой простира­лась бы одинаково над данными общественными группами. По самым свойствам нашей жизни массы, во-первых, слишком ясно чувствуют, что «сила закона» фактически и на всяком шагу давит на чашки весов в пользу их более сильных противников. А с дру­гой стороны, практика новейшей «рабочей политики», получив­шей начало в зубатовских организациях Москвы, слишком неосторожно и легкомысленно обнадеживала массы, что в один прекрасный день бесконтрольное и не связанное законами адми­нистративное усмотрение может перейти на их сторону, и тогда внезапными благодетельными приказами начальства социальный вопрос, так трудно поддающийся даже усовершенствованным формам европейского строя, будет разрешен легко, просто, вне­запно и бесповоротно нашей «патриархальной» бюрократией... Но, разумеется, с другой стороны, и фабрикантам, в совершенном согласии с существующим значительно обветшалым законодатель­ством, даются обещания, что интересы «священной собственности» и капитала останутся неприкосновенны и получат твердую, строгую и полную охрану...

И вот над взволнованной и без того поверхностью русской жизни взымаются эти волны противоположных надежд и проти­воположных стремлений... И в то время, как и те и другие одина­ково ждут своего полного разрешения от всесильной бюрократии, последняя видит, что единственная ее собственная цель... то есть массовые доказательства благонамеренной покорности и упова­ния... безнадежно исчезает. И над ареной недавнего единения во­дворяется не феерия, а трагедия...

«Требования рабочих, — говорит официальное сообщение, — постепенно возрастали...» Правда, это возрастание было все еще довольно скромно: помимо требования о возвращении их товари­щей они предъявили требования об изменении порядка назначе­ния расценки работ и увольнения рабочих... «Меры увещания со стороны фабричной инспекции оказались безуспешными, и к стачке под влиянием агитации присоединились поголовно рабо­чие некоторых других заводов Петербурга; затем стачка стала бы­стро распространяться, охватив почти все фабрично-заводские предприятия столицы, причем по мере распространения стачки возрастали и требования рабочих...»

Все это совершенно понятно и, можно сказать, даже совер­шенно обычно в таком явлении, как рабочая стачка, которая всегда предъявляет требования сокращения рабочего дня и регулирова­ния расценок... Нет на свете ни одного рабочего общества, от­крываемого хотя бы и на законнейших основаниях, которое не ставило бы себе этих целей. Между тем уже в этом изложении официального документа читатель чувствует, что настроение его как бы изменилось и раз выступили те или другие «требования рабочих», то все остальное уже рассматривается как преступле­ние. Здесь сказалось опять гибельно, к сожалению, привычное у нас настроение. Мы готовы платонически примириться со всем, что составляет принадлежность развитой гражданской жизни. Сво­бода печати? У нас есть много приверженцев свободы печати даже в высших сферах, и князь Мещерский приводит недавно востор­женные отзывы об этом прекрасном предмете нескольких покой­ных министров. Мы не сомневаемся, что эти отзывы были совер­шенно искренни, но опасаемся, что «освобожденная печать» ри­совалась при этом в умах говоривших в виде кроткой овечки, которая уже из благодарности за свое освобождение от цепей бу­дет следовать за освободителями на шелковой ленточке и по вре­менам кротко и благодарно лизать освободившую их руку, изда­вая лишь ласкающее слух мелодичное блеяние...

Разумеется, безжалостная действительность всегда разрушает эти прекраснодушные мечтания. Печать, только почувствовав пер­вые признаки облегченного режима, по самому органическому свойству гласности немедленно стремится стать независимым фак­тором общественной жизни, и нередко благодушному освободи­телю ее приходится встретить первому все неудобство резкого, хотя и оздоровляющего веяния... И совершенно так же широкая рабочая организация, кем бы и с какими бы целями она ни была основана, немедленно и неизбежно становится орудием для вы­ражения настоящих жизненных нужд среды и считается только с ними; а если от нее ждали другого и если ей самой подавались надежды, не вытекавшие из жизненных соотношений и свойств действующих в обществе сил, то совершенно понятно, что для обеих сторон наступает разочарование. Администрация не нахо­дит покорной массы, готовой покорно ограничиться одним упо­ваньем на светлое будущее, рабочая масса страстно требует дей­ствительного удовлетворения своих наболевших требований...

На этой почве двух разносторонних разочарований и разыг­рываются дальнейшие события...

Сначала стачка не сопровождалась нарушением порядка. Но затем, по словам официального сообщения, «к агитации, кото­рую вело Общество фабричных и заводских рабочих, присоеди­нились подстрекательства подпольных революционных кружков, а с 8 января и само вышеупомянутое общество со священником Гапоном во главе перешло к пропаганде явно революционной. В этот день священником Гапоном была составлена и распростра­нена петиция от рабочих на Высочайшее имя, в которой уже, наряду с пожеланием об изменении условий труда, были изложе­ны дерзкие требования политического свойства».

Так самим ходом вещей назревали элементы петербургских событий. Весь эксперимент логически был закончен. На сцене выступили «факты». Когда-нибудь, быть может даже в скором вре­мени, история даст нам трагические черты того настроения, в котором находился Петербург накануне 9 января, когда всем было известно, что массы рабочих готовятся назавтра представить свою петицию... К явлениям подобного рода давно уже привычны об­щества, живущие развитою гражданской жизнью, и там есть фор­мы, в которые могло бы отлиться это петиционное движение, без экстренного нарушения порядка и без трагических событий. Но наша жизнь, только мечтающая о «единении власти с народом» и о формах этого единения, была застигнута врасплох ог­ромным, небывалым движением, охватившим сотни тысяч рабо­чего населения... И весь взволнованный предстоящей драмой Пе­тербург сознавал, что наша суровая «практика» не выдвинет ничего, кроме привычных «воздействий»...

Дальше мы будем точно следовать официальному изложению события в надежде, что и оно даст читателю — особенно русско­му читателю, привычному к условностям официального стиля, — достаточно яркую картину петербургской трагедии.

«Фанатическая пропаганда, — говорит все то же правитель­ственное сообщение, — которую в забвении святости своего сана вел священник Гапон, и преступная агитация злоумышленных лиц возбудили рабочих настолько, что они 9 января огромными толпами стали направляться к центру города. В некоторых местах между ними и войсками вследствие упорного сопротивления тол­пы подчиниться требованию разойтись, а иногда даже нападения на войска произошли кровопролитные столкновения. Войска вы­нуждены были произвести залпы: на Шлиссельбургском тракте, у Нарвских ворот, у Троицкого моста, по 4-й линии, на Малом проспекте Васильевского острова, у Александровского сада, на углу Невского проспекта, на улице Гоголя, у Полицейского мос­та и на Казанской площади... На 10 января в охране города при­няты меры, которые были приняты 9-го числа».

V

Так заканчивается это первоначальное сообщение о событии, еще небывалом в новейшей русской истории по характеру и раз­мерам. Всякий, для кого названия петербургских площадей и улиц не простой отвлеченный термин, представит себе это кольцо, в которое стягивались огромные и безоружные рабочие массы, на­правлявшиеся от окраин к центру. Нетрудно также представить в воображении это море людей, двигавшихся нередко с женщинами и детьми... Местами впереди несли иконы и хоругви. И в за­ключение по всему этому кольцу в разных местах вспыхнули огни ружейных залпов, и мостовая обагрилась родною кровью.

Мы не станем воспроизводить подробностей ужасающей кар­тины. Она, может быть, скоро будет восстановлена «нелицепри­ятной историей»... Не станем также устанавливать ее истинные размеры. Для этого нет еще полных сведений, хотя в официаль­ных «Ведомостях С.-Петербургского Градоначальства» уже появи­лись именные списки убитых и умерших от ран,'тоже еще не полные, но уже значительно превысившие первоначальные циф­ры. Все это может расширить размеры, но не изменить характер самой картины... По весьма понятным причинам мы воздержимся также от оценки всего происшедшего...

Бедствие огромное, тяжкое, непоправимое. Мрачным призра­ком, грозным предзнаменованием оно стало на рубеже, который должен был обозначить перелом застоявшейся русской жизни, начало ее новой эры. Так мало прожито с тех пор, когда начались многообещающие разговоры о единении и доверии, и так много пережито до этих выстрелов и кавалерийских атак на улицах сто­лицы...

Вся русская жизнь представляется нам как бы остановившей­ся в раздумье и ужасе, точно сказочный богатырь, перед которым на распутье встал внезапно грозный призрак. Куда идти дальше?.. И идти ли?.. И можно ли верить в будущее, можно ли повторять недавние еще радостные формулы?..

Неужели все это может стать опять вопросом?

Трагедия нашей жизни за последние десятилетия состоит в бессилии всех попыток разорвать волшебный круг бюрократичес­кой реакции. Когда в устающем обществе водворяется наружное спокойствие, то его безнадежное молчание принимается за при­знак благоденствия и довольства. И тогда мы слышим, что ника­кие реформы не нужны, потому что все обстоит благополучно... И даже именно потому все благополучно, что никаких «реформ» на горизонте не видно. А когда же наружное благополучие переходит в признаки недовольства и тревоги, то первые же попытки ре­форм немедленно прекращаются, потому что они признаются несвоевременными. Не нужно — потому что еще все спокойно... Нельзя, потому что уже начинается брожение, — такова философия нашей новейшей истории, таковы альфа и омега бюрократи­ческого творчества...

А между тем жизнь не ждет... В ее глубинах назревают не нахо­дящие исхода потребности... Давно уже из боязни живой работы у нас прекращены не только попытки аграрных реформ, но даже статистика — необходимая подготовительная стадия всякой серьезной работы. Мы то слышали убаюкивающие сказки о «патриар­хальности» русского капитализма, устраняющего необходимость коренных реформ фабричного законодательства, то видели по­пытки запрячь молодое рабочее движение в полицейскую колес­ницу. И все время мы встречали боязнь перед развивающимся со­знанием народных масс и перед естественным их стремлением к организации для правомерного отстаивания своих интересов... Между тем как это растущее сознание является лучшим залогом спокойного общественного развития и общественного здоровья, если только отнестись к нему правдиво и искренне...

И вот наша жизнь стала похожа на гигантский котел, в кото­ром закипает сдавленная живая сила, требующая законного ис­хода. Но лишь только мы пытаемся открыть предохранительный клапан, как резкий шум вырывающегося пара пугает наших машинистов, они торопятся опять закрыть и даже замазать все щели... И когда после этого наступает тишина, лишь изредка нарушае­мая глухими внутренними толчками, то это принимается за при­знаки благополучия и безопасности...

И вот... еще один опыт... И неужели клапаны опять будут за­крыты?

Жизнь не ждет. Перед русским обществом и перед русским народом все явственнее встает загадка его существования, и воз­врата уже нет и быть не может.

Это ясно, и что касается русского общества, то оно сознало это бесповоротно!

--------------------------------------------------------------------------------

«Русское богатство». 1905. № 1.

Печатается по тексту журнала

с небольшими сокращениями.

--------------------------------------------------------------------------------

--------------------------------------------------------------------------------

<< | >>
Источник: С.Я. Махонина. История русской журналистики начала XX века. 2004

Еще по теме В.Г. Короленко. Хроника внутренней жизни:

  1. В.Г. КОРОЛЕНКО
  2. В.Г. КОРОЛЕНКО (1853—1921)
  3. То, что раньше было доступно лишь немногим, оставившим суету жизни ради обретения внутреннего покоя, теперь могут обрести все.
  4. Хроника прогресса
  5. Портрет В. Г. Короленко. 1912 г.
  6. Ц.П.Короленко, Н.В.Дмитриева. СЕКСУАЛЬНОСТЬ В ПОСТСОВРЕМЕННОМ МИРЕ, 2011
  7. Глава 4 Акаша-хроника
  8. Хроника преступлений
  9. Хроника преступлений
  10. «Русское богатство». Публицистика В. Г. Короленко
  11. Хроника тонущей подводной лодки
  12. В.Г. Короленко. «О свободе печати»
  13. В смысле жизни должна быть ВСЯ ПОЛНОТА самой жизни
  14. ЕСЛИ ИЛЛЮЗОРНАЯ ЧАСТЬ ВАШЕЙ ЖИЗНИ В ПОРЯДКЕ, ТО ПРАКТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ ВАШЕЙ ЖИЗНИ ТОЖЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ.